просмотров: 2845
Мистика Лермонтова
Из признательных потомков, кажется, только Бунин в автобиографической «Жизни Арсеньева» увидел в судьбе Лермонтова не только трагическое, но и прекрасное, чтобы не сказать жизнеутверждающее: «Какая жизнь, какая судьба! Всего двадцать семь лет, но каких бесконечно-богатых и прекрасных, вплоть до самого последнего дня, до того темного вечера на глухой дороге у подошвы Машука, когда, как из пушки, грянул из огромного старинного пистолета выстрел какого-то Мартынова и “Лермонтов упал, как будто подкошенный…”». И то вопрос: о Лермонтове было это написано или перед нами проекция чувств юного Арсеньева — когда ему были новы все впечатленья бытия.
Мнение прочих потомков скорее сводилось к тому, какая невыразимо печальная судьба. В противопоставлении Пушкина и Лермонтова, от которого, конечно, не уйти, характерно, что мы не встретим ничего похожего на «Веселое имя: Пушкин» (вар: «Он умел бумагу марать // под треск свечки! // Ему было за что умирать // у Черной речки». Опять же естественно звучащее название книги «Прогулки с Пушкиным» — можно ли написать «Прогулки с Лермонтовым»? Сомнительно.
Иногда печаль переходит в мистический страх, как это было с наблюдением Ахматовой: «В его годовщины всегда что-то жуткое случается. В столетие рождения, в 14-м году, Первая мировая, в столетие смерти, в 41-м, Великая Отечественная». Если присовокупить к тому 150-летие со дня смерти, когда случилась известная геополитическая катастрофа, да вспомнить и текущий 14-й год, который еще неизвестно чем кончится, то совпадения выходят на линии гробницы Тамерлана. Что также не придает веселья имени Лермонтова.
Но даже и без нумерологической жути можно просто вспомнить, что народившийся XIX век был вообще безжалостен к молодости и особо — к молодости поэтической. Такого сгущения имен безвременно погибших поэтов вряд ли вообще знает история, тем более что Россией (Пушкин, Лермонтов, Веневитинов, Дельвиг, Грибоедов, Одоевский, ушедший в безумие Батюшков) такое сгущение не ограничивается и поэтому вряд ли может быть объяснено ужасами царского самовластия. «Плачь, муза, плачь» в не меньшей степени относится к Англии: Байрон, Китс, Шелли — и к Германии: Новалис, фон Клейст, Гауф, Гельдерлин — подобно Батюшкову, молодыми лишившиеся рассудка.
Что-то было в самом воздухе нарождавшегося железного века, что губило романтическую молодость, и воздух этот был общеевропейским. Как будто Zeitgeist — не Николай I с Бенкендорфом и не германские князья, но сам дух времени — бестрепетно полагал предел поэтическому слову. Соблазнительно было бы объяснить это по Тынянову: «А там — с Лермонтова идет по слову и крови гнилостное брожение, как звон гитары. Запах самых тонких духов закрепляется на разложении, на отбросе (амбра — отброс морского животного), и самый тонкий запах ближе всего к вони. Вот — уже в наши дни поэты забыли даже о духах и продают самые отбросы за благоухание», — приписав это самозащите века от гнилостного брожения, когда бы сам Тынянов строкой раньше не писал: «Всегда в крови бродит время, у каждого периода есть свой вид брожения. Было в двадцатых годах винное брожение — Пушкин. Грибоедов был уксусным брожением». То есть не гнилостное — но с тем же исходом. Создается впечатление, что сама сила слова — вне зависимости от характера брожения — себя уничтожала.
Но взаимоотношения железного века со своими же провозвестниками, вызывающие в памяти Сатурна, пожирающего собственных детей, — это вопрос особый и прямо мистический, тогда как в нынешний фестивально-юбилейный год вопросы принято задавать более традиционные. Первый из них, конечно, «если бы».
В 1948 г. лермонтовед И. Л. Андроников опубликовал очерк «Земляк Лермонтова», герой которого, семидесятилетний колхозник из лермонтовских Тархан, дядя Андрей, размышлял о том, какое из двух поэтических имен звучало бы более славно, промахнись Мартынов на предгорье Машука: «Ничего не возразишь: Пушкин и есть Пушкин. Но все же, если допустить, что наш Михаил Юрич пожил бы, как Пушкин, до тридцати семи лет, то еще неизвестно, кто бы из них был Пушкин! С другой стороны, сказать: если бы Пушкин, как наш Михаил Юрич, не дожил бы даже и до двадцати семи годов, опасаешься думать: “Евгений Онегин” не был бы закончен, не было бы даже возможности издать полное собрание сочинений!» За шестьдесят лет до андрониковского очерка гр. Л. Н. Толстой изъяснялся в том же роде: «Вот кого жаль, что рано так умер! Какие силы были у этого человека! Что бы сделать он мог! Он начал сразу как власть имеющий».
В одном отношении дядя Андрей и граф Лев, безусловно, правы. Поэтическое служение Лермонтова не просто оказалось в два раза короче, чем тоже недолгое служение Пушкина. Но Лермонтов начал с места в карьер, практически без подразделения творчества на периоды. «Настанет год, России черный год» написано шестнадцатилетним, «Белеет парус одинокий» — восемнадцатилетним. Притом что в принципе датировка могла бы быть и другой. Будь «Парус» написан в предсмертном 1841 году, это тоже было бы вполне естественно. Что и порождает закономерное суждение: если поэт сразу начал так мощно, то голова кружится, как подумаешь, каких высот достигло бы его творчество, не попади выстрел Мартынова точно в цель.
Правда, такой ход мысли основан на всевозрастании гения как само собой разумеющемся. Но такое всевозрастание далеко не очевидно. Вспомним хоть самого графа Льва, хоть современного Лермонтову гениального малоросса. Первый том «Мертвых душ» дошел до нас целиком, от сожженного второго тома сохранились только черновики, третьего не было вообще. Творчество гения не отличается линейным характером, и даже простого самовоспроизводства гений не гарантирует. Как всякое чудо, это творчество непредсказуемо: согласно определению Маяковского, «поэзия — пресволочнейшая штуковина».
Эта штуковина такова, что остается только признательно благодарить родившегося два века назад бесталанного поручика, погибшего на нелепой дуэли. Ибо стихи, написанные им, пребудут в русском языке вечно. А что их могло бы быть больше (да и могло ли?) — не нам судить. Для бессмертия довольно и того, что «Играют волны, ветер свищет // И мачта гнется и скрипит. // Увы, он счастия не ищет // И не от счастия бежит».
эта публикация со страницы